Интерес к поэзии возник у Григория Иосифовича Конисского еще в период обучения в Киево-Могилянской академии (1728–1743), когда он познакомился с произведениями античных авторов и европейских писателей, представленными в богатой академической библиотеке. Неслучайно первой кафедрой, на которую он был определен в качестве преподавателя, а потом и профессора (1745) была кафедра пиитики. Работа Конисского "Правила поэтического искусства…" (1746), основанная на опыте Феофана Прокоповича, изобилует поэтическими примерами, автором которых является сам Георгий. Немало поэтических иллюстраций на латыни сохранили и рукописи второго крупного сочинения Конисского – "Философии" (1749). Самым же значительным художественным произведением Георгия киевского периода явилась написанная в 1747 г. на русском языке классицистическая трагедокомедия "Воскресение мертвых" [1], к которой примыкают пять интерлюдий [2].
Наибольшее число поэтических произведений Конисского последующих лет было собрано протоиереем Иоанном Григоровичем в первом и единственном на сегодняшний день далеко не полном двухтомном собрании сочинений Георгия, вышедшем двумя изданиями в 1835 и 1861 г. Стихотворения представлены здесь во втором томе после писем и составляют самостоятельный раздел [3. Т.2. С. 245–269]. Среди них преобладают надписи к различным иконам, присутствует ряд эпитафий, миниатюр, а также наиболее яркая поэтическая удача Георгия – философская элегия "Серпа ожидают созрелые классы…", достоинства которой высоко оценил А.С. Пушкин, посвятивший в 1836 г. указанному собранию сочинений обстоятельную статью [4. С. 83–95].
В лирике Конисского присутствует и опыт псалмопевчества – три поэтических переложения псалмов: "Преложение XIV псалма", "Преложение XXIX псалма" и "Преложение XXVI псалма".
Первым в собрании сочинений 1835 г. представлен четырнадцатый псалом царя Давида, который является одним из самых лаконичных: в библейском тексте он состоит из 5 стихов [5. С. 661]. При этом, не смотря на лаконизм формы, произведение пронизывает та философичность содержания, которая всегда привлекала Георгия. Желание выразить в короткой фразе, буквально в нескольких словах принципиальные, вечные смыслы просматривается и в его поэтических миниатюрах, в которых, по словам А.С. Пушкина, "виден дух мыслящий" [4. С. 89], и в собственно "Мыслях" – своеобразном афористическом философском дневнике просветителя, который он вел на протяжении многих лет.
Отталкиваясь от содержания псалма, Конисский разбивает переложение на строфы, причем придает тексту более выраженную смысловую структурность. В Библии первый стих представляет собой вопрос: "Господи! кто может пребывать в жилище Твоем? кто может обитать на святой горе Твоей?" – а четыре последующих стиха выступают ответом, в котором создается образ подлинно праведного человека, достойного пребывать в Царствии Небесном. В переложении вопросительную фразу "Господи! кто обитает в Твоем дворе, И кто в святой Твоей вселится горе?" Конисский делает рефреном, открывающим каждую из основных пяти строф. Таким образом повторяемый вопрос структурирует стихотворение не только в смысловом, но и в поэтическом отношении, придает стиху строгую архитектонику, ярко выраженный строфический и ритмический рисунок.
Этот же подход характерен и для поэтического оформления ответов на вопрос. В библейских ответах чередуются местоимения "тот" и "кто" – у Конисского же каждый начальный стих ответа (третий в строфе) отмечен единоначалием, причем усиленным повтором указательного местоимения: "Той, той, кто..."
Господи! кто обитает в Твоем дворе,
И кто в святой Твоей вселится горе?
Той, той, кто не лукавит, не творит обид
Ближним и соседям, в укор и на стыд [3. Т.2. С. 257].
Для переложения Георгия характерна смысловая точность передачи библейских образов. В стихотворении говорится о достоинствах личности, открывающих ей желанный путь в небесное прибежище Бога. Таковыми являются непорочность души и искренность, когда человек свободен от двуличия и, живя по правде, "что на сердце мыслит, то и говорит" [3. Т.2. С. 256]. Принципиально важным для спасения становится не столько способность творить добрые дела, но прежде всего, умение "не творить обид" людям, терпеть их недостатки, проявляя одновременно смирение и великодушие. А если личность окружают недостойные люди, то человек должен постараться, как "от язвы", бежать от них к тем, кто, напротив, в страхе Божьем любит и чтит Создателя.
Еще одно непременное условие восхождения на гору Господа – верность закону совести. Истинно верующий человек демонстрирует крепость клятвы. Даже если она дана негодяю – честный от нее уже никогда не отрекается. Обладающий верным словом не кривит душою ни на суде, когда отказывается свидетельствовать неправду против невинного "за мзду", ни в сложных жизненных обстоятельствах, когда нужда заставляет несчастных отдавать последнее.
Для Георгия все названные качества связаны между собой и приобретаются благодаря вере и следованию за Христом. Образ горы, на которую стремится каждый христианин, символизирует в стихотворении не только цель – высокий престол Бога и Царствие Небесное, – но и путь к этой цели, процесс восхождения, который лежит через преодоление многих искушений и скорбей, то есть через гору Голгофу. Конисский, как и Давид, убежден, что именно этот путь является верным. Не случайно последнюю фразу пятого стиха Библии архиепископ делает отдельной шестой строфой. Финальное двустишие, оформленное восклицанием, не только выступает заключительным аккордом поэтического текста в эмоционально-стилевом отношении, но, главное, – является логическим выводом из сказанного, еще раз утверждающим верность слов царя Давида:
О! той в двор Божий вселится человек,
И не подвигнется оттуда вовек [3. Т.2. С. 257].
Характер поэтического перевода и строфический рисунок "Преложения XXIX псалма" – песни Давида "при обновлении дома" – отличается от предыдущего. Переложение тяготеет к "вольному" и, при достаточно полном воспроизведении смысла библейского текста, оно не связано с делением оригинала на стихи. В Библии псалом состоит из тринадцати стихов, Конисский же разделяет свое стихотворение на семь строф. При этом каждая из семи строф состоит из семи же стихов. Безусловно, удвоенное число – 77 – возникает в произведении не случайно, поскольку в отличие от негативной символики "числа зверя" (удвоенная или утроенная шестерка) семерка отождествляется с божественным началом и обозначает связь земного и небесного миров. Содержанием же псалма выступает непосредственно обращенный к Всевышнему от земли монолог человека, которого Бог слышит и которому посылает помощь в трудную минуту.
По принципу кольцевой композиции псалом обрамляет хвалебное песнопение Богу, возносимое за милость и покровительство. Основную часть произведения составляет рассказ о жизненных основаниях для восхваления Творца, тех бедах, через которые пришлось пройти герою. Призывая слушателей к благодарению, Конисский предстает перед нами как христианин, в отличие от ветхозаветного псалмопевца Давида. Царь призывает к торжественному песнопению избранных: "Пойте Господу, святые Его, славьте память святыни Его" [5. С. 669]. Георгий же демократично обращается ко всем окружающим, поскольку каждый крещеный уже сопричастен Божественной благодати и святости:
Воспоем же, други,
В тихом нашем круге;
Поведаем громко,
На память потомкам,
Сколь Бог милосерд! [3. Т.2. С. 258].
Не случайно псалом имеет подзаголовок "песнь при обновлении дома", поскольку главным мотивом произведения выступает мотив возрождения, спасения от гибели для новой жизни. Образный строй произведения основывается на системе противопоставлений. Жизненный путь смиряющегося перед Богом и возносящего ему хвалу человека лежит, по милости Творца, от тлена – к жизни, от печали – к радости, от скорби – к счастью, от тьмы – к свету. Посредствам образного параллелизма душевные состояния лирического героя ассоциируются с различным временем суток. Так печаль приходит "до двора" с вечера, подобно наступающей темноте. Это состояние непросветленности суть утрата связи с небом, помрачение духа в безбожии, когда в благополучии гордыня человека разрастается до пределов крайнего самомнения, забвения того, в чьей власти находится и сам человек, и все, чем он обладает, чем живет:
Я думал в блаженстве весь век устоять:
Но счастье мне была Твоя благодать [3. Т.2. С. 259].
И только утрата благодати раскрывает человеку глаза на истинную природу вещей и его положение в мире. Когда Бог поворачивается к человеку спиной, уходит доброта, теряются силы и наступает скорбь. Жизнь такова, что временами только горе способно смирить в человеке гордыню и пробудить покаянную молитву и благодатные слезы. Человек в печали обращается к Богу истово и молит его о спасении. При этом он находит один веский довод к тому, чтобы Господь спас его от гроба – дарование возможности при жизни славить Творца: "Что пользы в крови моей, когда я сойду в могилу? – восклицает Давид, – будет ли прах славить Тебя? будет ли возвещать истину Твою?" [5. С. 669]. Передавая эту мысль через рифму, Георгий осуществляет замену слова "истина" понятием "милость" как наиболее полно характеризующим сущность отношения Творца к человеку. Земной житель никогда не просит у Бога справедливого суда, поскольку, даже не будучи философом и богословом, с очевидностью осознает, чем грозит ему суд правды – он всегда ищет суда милости:
– Укроти Ты месть,
– Тля ми да не снесть!
– Прах ли мой во гробе
– Твоея утробы
– Милость исповесть? [3. Т.2. С. 259].
Молитве, идущей от сердца, Господь внимает и приходит на помощь бессильному, обращая плачь в "радость и покой"; "траур плачевный" – в "веселый строй". Это рождает в душе человека искреннее желание славить Всевышнего вечно: "Да славит Тебя душа моя и да не умолкает. Господи Боже мой! буду славить Тебя вечно" [5. С. 669]. Завершая стихотворение столь же высокой молитвенной патетикой, Конисский делает смысл финала более широким, дополняя мыслью о духовной обращенности, нравственном обновлении личности в Боге:
За то хвала моя пускай не молчит,
И язык мой славу Тебе да гласит.
Не буду жестокосерд,
Яко камень тверд;
Но пока жить стану,
Славить не престану,
Сколь Бог милосерд! [3. Т.2. С. 260].
Последний стих переложения является рефреном, повторяется у Конисского дважды. Как поэт-классицист и философ по стилю мышления Георгий привносит и в это произведение ярко выраженную логику построения. Утверждение о милосердии Бога в первом случае выступает как тезис, а во втором – как вывод, доказанный основным повествованием псалма.
Внутренняя гармония произведения возникает благодаря единообразию сложения строф. Гармоничен ритмический рисунок стиха, задаваемый протяженностью и смысловой нагруженностью фраз. Первое двустишие в строфе звучит размеренно, как рассуждение; при произнесении второго ритм нарастает, как в уверенном заключении; в третьем двустишии ритм становится еще динамичнее, как в убежденном выводе; а седьмой стих венчает мысль и звучит как аккорд. Но при этом одичность стиха смягчается разговорными интонациями, использованием общеупотребительных слов и даже выражений с оттенком просторечия ("тылом", "утробы"), что придает повествованию определенную непосредственность.
Третье по счету "Преложение XXVI псалма", в отличие от предшествующих, является не полным. В нем не воспроизведены все 14 стихов библейского оригинала, а только половина. Данное обстоятельство может быть связано либо с утратой части текста, не дошедшей до Иоанна Григоровича в период составления указанного нами собрания сочинений, либо с намеренным ограничением переложения самим Георгием Конисским. Последнее обстоятельство представляется более верным, поскольку, во-первых, в поэтическом тексте воспроизведены именно семь стихов псалма (магия божественного числа здесь снова очевидна); во-вторых, переложенные стихи библейского оригинала, равно как и произведение Конисского, характеризуются логико-смысловой завершенностью (тезис – доказательство – вывод); и в-третьих, Конисский остается верен себе в стремлении к лаконизму художественной формы.
Псалмы, подобные двадцать шестому, традиционно именуются "охранительными" (самый популярный ныне – девяностый). В них земной человек, истово уповающий на Бога, находит под его покровительством спасение и защиту от всех врагов и напастей:
Господь Спаситель мой: кого же убоюся?
Он щит животу: кого же устрашуся? [3. Т.2. С. 260].
Подчеркивая силу Всевышнего, царь Давид, а вслед за ним и святитель Георгий, прибегает к приему гиперболизации, когда изображает тьму врагов, полчища, восстающие во время "брани" (войны) против божьего человека и погибающие от десницы Творца:
Приткнется ли злоба плоть мою снести?
Сама пораженная, погибнет без вести.
Полк ли востанет? дух мой не уныет.
Брань ли возшумит? он в Боге почиет [3. Т.2. С. 260–261].
Господь возводит чтущего его на престолы власти, возвышает над головами недругов, дарит благоденствие и многолетие. Но человек, искренно любящий Отца Небесного, стремится не ко славе и власти, а, единственное, – ко спасению, к постоянному пребыванию в дому Божьем, во храме, к наслаждению его красотами, к принесению "жертв хвалений", "песней и восклицаний" и молитв о заступничестве:
Одного только от Него желаю,
Да в дому Его всегда обитаю,
Чтоб наслаждаться его красотами,
Всяк день святые посещая храмы.
<...>
Пойду же в дом Его, с жертвою хвалений,
Со гласом песней и воскликновений:
Услыши, Боже, глас мой; к Тебе я взываю,
Помилуй, когда к Тебе прибегаю [3. Т.2. С. 261].
Повествуя о доме Божьем, Конисский изменяет библейское единственное число – "храм" – на множественное – "храмы". Делает он это как христианин не случайно, поскольку, во-первых, в отличие от иудеев, у которых существует только один храм в Иерусалиме, христиане имеют множество церквей; а во-вторых, как архиерей во все время своего сорокалетнего служения (1755–1795) он активно посещал храмы Могилевско-Белорусской епархии, где произносил яркие пророчески-просветительские проповеди, обращенные к "благочестивому сословью белорусскому".
Композиционно переложение XXVI псалма также не связано с оригиналом, причем еще более очевидно, чем два другие: девять пар стихов Георгия совершенно свободно соотносятся со стихами Давида (соответственно: 1,2–1; 3,4–2; 5,6–3; 7,8,9,10–4; 11,12,13–5; 14,15,16–6; 17,18–7). Ритмический рисунок произведения достаточно прост и заключается в чередовании нечетных и четных стихов в рамках неразделимых по смыслу двучленов, причем интонационно нечетные строки носят повествовательный характер, а четные более близки динамичным заключениям. Вероятно, в связи с таковой архитектоникой стиха Конисский не счел необходимым дробить его на девять строф-двустиший и объединил их в одну строфу.
Георгий, хорошо знавший русскую литературу своего времени, утверждавший идею благотворного влияния русской словесности на малороссийскую и белорусскую культуру, несомненно, был знаком с популярными среди читателей XVIII века поэтическими переложениями псалмов Ломоносова, Сумарокова, Тредиаковского и других авторов. Проба пера Конисского в этом жанре, конечно, уступает по уровню художественных достоинств произведениям великих поэтов. Но Белорусский епископ вовсе не стремился на поприще эстетического состязания – для него было более важным выразить в изящной форме духовно-философское содержание древнего текста. Он по-прежнему остается более мыслителем-классицистом, нежели художником-классицистом. Однако даже скромный поэтический опыт просветителя Беларуси открывает в нем натуру творческую, способную на поэтическое экспериментирование, не только глубоко постигающую смыслы Священного Писания, но и тонко чувствующую гармонию слога.
Литература
1. Георгий Конисский. Воскресение мертвых // Летописи русской литературы и древности, издаваемыя Николаем Тихонравовым. – М.: Типография Грачева и комп., 1861. Т. 3, кн. 6. С. 39–58.
2. Петров Н. Драматическия произведения Георгия Конисскаго // Древняя и новая Россия. – 1878. – № 11. – С. 245–256.
3. Собрание сочинений Георгия Конискаго, Архиепископа Белорусскаго, с портретом и жизнеописанием его. Изд. Протоиереем Иоанном Григоровичем. – СПб.: Типография Императорской Российской Академии, 1835. Т. 1–2.
4. Пушкин А.С. Собр. соч. В 10 т. Т. 6. Критика и публицистика. – М.: Художественная литература, 1976. – 508 с.
5. Библия, или Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. – М.: Крон-Пресс, 1991. – 1526 с.
Сомов С.Э.