Первое из названных произведений примыкает по своим жанровым признакам к эпитафии, однако ею не является. Судя по названию, сам автор выделил это стихотворение из ряда «Надгробных надписей» (келейнику Главинскому, писарю Стефановичу и, наконец, самому себе – Георгию Конисскому). «На кончину Потемкина» – скорее философское размышление о человеческой жизни и смерти, облеченное в поэтическую форму:
Взял Крым, хотел забрать Волохи и Молдавы,
Турецку потрясти и Польскую державы;
И – на песке сыром, между Ясс и Бендер,
Чужой плащ подослав, Потемкин наш умер!
Но не дивись тому: земель страх и Царей,
Беднее, на песках, скончался и Помпей!
Упоминая главный подвиг, составивший славу Григория Потемкина, – покорение Крыма, Конисский подчеркивает масштаб амбиций и властных притязаний воинственного князя – желание завладеть, «забрать» и «потрясти» и все сопредельные территории от Турции до Польши. В двух первых строках ощущается мелодика одического стиха, нарастающая патетика гимна полководцу и завоевателю, которая, однако, вдруг прерывается прозаичной по своему характеру картиной бесславной кончины человека в безвестной стороне. Конисский намеренно использует неопределенные пространственные характеристики – где-то «между Ясс и Бендер». Образ «чужого плаща» становится атрибутом некой безродности, а образ «песка сырого» – еще и бесприютности человека в его земном странствовании. При этом эпитет «сырой» ассоциируется с устойчивым образом «сырой земли», в которую неминуемо уходит каждый человек, а потому напрямую связан с мотивом смерти и погребения, тленности самого человека и всех его устремлений, какими бы грандиозными они не были. Все амбиции, мечты, претензии на величие в итоге натыкаются на непреодолимую преграду – часто нежданную и всегда неминуемую смерть. В ритме стиха Конисского эта преграда выражена паузой после союза «и –...», соединяющего одические и повествовательные строки. Восклицание, которое Георгий делает на слове «умер!», привносит в произведение заметную интонацию философической иронии над нелепым финалом жизни высокочтимого фаворита.
Завершает миниатюру фраза, заключающая в себе мораль поэтического размышления. Конисский напоминает читателю о фигуре еще более прославленного героя, легендарного древнего завоевателя Помпея, который, однако, также скончался «на песках», только еще «беднее», нежели Потемкин, и потому призывает не удивляться столь нелепому, а по сути закономерному крушению великих и горделивых замыслов. Образ «песка», «песков» дублируется не случайно. В контексте культуры он вырастает в многоуровневый символ: символ земли и тлена, как уже указывалось выше; символ мимолетности земного бытия, времени (ср. песок в часах), утекающего незаметно, приносящего и славу, и неожиданный конец ее; а помимо этого, еще и символ ложности гордыни и земных устремлений, напоминающий о «песке», на котором глупый библейский муж устраивал свой непрочный «храм», не имея веры и представления о подлинных богатствах, подлинной славе и жизни, которая, по христианским убеждениям, уже не убывает вовек.
Если с точки зрения философского смысла миниатюра «На кончину Потемкина» и не является слишком оригинальным произведением (Георгий по сути говорит о том, что далеко не ново, и много раз высказано, и понято, и повторено как проверенная истина), то с точки зрения композиции, это произведение найдет себе мало аналогов. По общему принципу построения – описательно-повествовательная часть с примыкающей моралью – стихотворение напоминает басню, однако первая часть двучлена (с некоторыми оговорками) близка оде. Таким образом Георгий Конисский, сознательно или случайно, предпринял необычный поэтический эксперимент, в котором соединил между собой элементы двух популярных в классицизме жанров оды и басни, относящихся при этом к совершенно различным группам. Через соединение высокого и низкого Конисский фактически пришел к просветительской реалистичности.
Два «Подражания Виргилию» представляют собой двустишие и четверостишие. Это, по сути, вольный перевод из Вергилия. В собраниях сочинений Конисского 1835 и 1861 годов в примечаниях к поэтическому тексту даны латинские оригиналы с указанием автора в конце каждой последней строки – «Virgil» [1. Т. 2. С. 268].
Тяготение Конисского к философичности проявилось и в этих произведениях. Они также посвящены вечным темам, афористичны и также пронизаны тонкой иронией мудреца, поднявшегося в своей вере и знании над суетностью мира, но в них более ярко выражено общественное звучание. Двустишие посвящено теме власти:
Всю ночь льется дождь, днем театр открылся;
Знать, Кесарь наш с Богом властью поделился.
Случайное совпадение торжественного увеселительного зрелища и неожиданно выпавшей, как по заказу, хорошей погоды дало возможность древнему поэту, а вслед за ним Георгию Конисскому сделать неожиданное заключение о непомерности человеческой гордыни, беспредельности властолюбия. Понятие «кесарь» с древних времен стало нарицательным, обозначающим всякого монарха, а шире – властьпридержащего. Поднимающийся над людьми мнит себя временами не только равным Творцу, но и превышающим Его. Но при этом кесарь – такой же актер земного театра жизни, как и все другие, носящий только особый грим на фоне дорогих декораций, – напрочь забывает о том, кто настоящий автор и режиссер имеющего быть представления.
Неограниченная власть в человеческом обществе неминуемо преломляется в произвол и насилие, на переднем крае борьбы с которыми находились деятели эпохи Просвещения. Георгий Конисский всю свою жизнь, как Свифт, как Вольтер, с которым он заочно спорил по религиозно-философским вопросам, защищал невинно обиженных в судах, выступал с речами перед монархами, обличал неправедность владельцев земель и душ, вскрывал язвы духовенства, также живущего чужим трудом, отнимающего, временами, последнюю копейку у бедного селянина. Поэтому неслучайно строки Вергилия о неблагодарном труде обратили на себя внимание Конисского. Во втором «Подражании Виргилию» Георгий обратился к теме эксплуатации человека человеком:
Так ты носишь мед не себе пчела,
Ниву пашешь вол, но не для вола:
Так ты носишь руно не себе овца,
Вьешь птица гнездо разве для птенца.
Образная картина создается в стихотворении посредствам традиционных символов. Пчела и вол символизируют, прежде всего, неустанный, упорный труд, причем не для себя, а для других. В этих образах сильна условность, с очевидностью воспринимается помимо переносного и прямое значение картины. Образ овцы более абстрагирован и несет на себе более выраженную смысловую нагрузку. Вторая часть басенного двучлена (здесь практически неузнаваемого) играет роль той же морали, выступает в качестве своеобразного вывода. Овца символизирует существо не просто подневольное, но и послушное, задавленное, идущее по чьей-то воле на заклание, с которого помимо «руна» нередко и «две шкуры дерут». На образе птицы, символизирующей отеческое начало, Конисский показывает то немногое, что в процессе труда не отнимается у человека – забота о потомстве. При этом последний стих катрена, на наш взгляд, отмечен интонацией незавершенности, предполагающей новые размышления.
В своих поэтических миниатюрах Георгий Конисский – бывший профессор кафедр философии и богословия, ректор Киево-Могилянской академии – более мыслитель, нежели художник. А.С. Пушкин, оценивая стихи белорусского просветителя, не находил в них значительных эстетических достоинств, но отмечал «дух мыслящий» [2. С. 89] и, несомненно, был прав.
Литература:
1. Собрание сочинений Георгия Конискаго, Архиепископа Белорусскаго, с портретом и жизнеописанием его. Изд. Протоиереем Иоанном Григоровичем. В 2 ч. – СПб.: Тип. Императорской Российской Академии, 1835.
2. Пушкин А.С. Собр. соч. В 10 т. Т. 6. Критика и публицистика. – М. Худож. лит., 1976. – 508 с.
С.Э. Сомов